"Фантакрим-Мега" ВЛ. ГАКОВ ЧУЖОЙ СРЕДИ СВОИХ Более полувека не только книга, но и имя писателя были решительно вычеркнуты из отечественной литературы. История не новая, но в случае с этим автором несправделивая вдвойне. Потому что Евгений Иванович Замятин никогда не был вра- гом своей стране. И хотя похоронен в чужой земле, но - граж- данином России. Это не выспренная фраза, а факт: до последних дней писатель сохранял советский паспорт, а когда в Париже, в 1935 году собрался Конгресс деятелей культуры, "эмигрант" За- мятин участвовал в его работе как член делегации СССР! С родиной его разлучила одна-единственная книга. Напи- санная с целью предостеречь, высветить опасность, которую уже видели многие, но острее других почувствовал Замятин. Но - не вняли пророку в своем отечестве; притча, старая как мир... Долгое время само упоминание романа "Мы" в советской критике было немыслимо без слова-полипа "антисоветчина". Хак- сли и Оруэлла еще можно было теоретически разбирать - иност- ранцы; с Замятиным разговор был короток. Ренегат, злобный па- сквилянт, "ливший воду на мельницу" и прочее в том же духе. И читали-то мы его по ночам на кухне (в то время словосочетание "Изд-во им. Чехова" менее всего вызывало ассоциации с автором "Чайки", скорее с "черным воронком"...) - но все-таки на род- ном языке; многие знакомились с романом, написанным в Советс- кой России, по американским "покетбукам"! Более досадной судьбы для книги, название и содержание которой было - о нас, и предвидеть невозможно. Теперь она вернулась на родную землю. Стыд пополам с ра- достным изумлением на лицах встречающих ее - лучшая ей компе- нсация за вынужденное изгнание. Честно признаюсь, одолевал я книгу с трудом: литератур- ный "модерн" начала века, рубленые назывные предложения, ис- кусственный, геометрически расчерченный мир, словно сошедший с полотен кубистов, футуристов, конструктивистов... Но содер- жание, основная мысль - схватывались сразу же. Конечно, о нас... Писатель родился в 1884 году, в заштатном городке Лебе- дяни Тамбовской губернии. Земли вокруг лежали заповедные - не только в смысле природы, но и по отношению к родной литерату- ре! Река Красивая Меча (тургеневские "Записки охотника", да и Спасское-Лутовиново близко) и другая речка - Цна (Сергеев-Це- нский!); соседняя железнодорожная станция - Астапово, где за- кончился путь Толстого (не за горами и Ясная Поляна!); родные места Лескова, Бунина и Пришвина... По праву средь тех имен должно стоять и имя Евгения Ивановича Замятина. Сын священнослужителя никогда не был близок религии. Вы- пускник Политехнического института в Петербурге, он строил корабли, связав судьбу с самым, наверное, замечательным сос- ловием тогдашней России - инженерно-технической интеллигенци- ей. Преподавал в своей alma mater. И рано начал писать. Первые же публикации автора-дебютанта привлекли внимание к новому имени в русской изящной словесности. Замятин пере- пробовал в литературе многое: писал исторические романы, пье- сы, литературную критику. Будучи близок к символистам, возг- лавил группу "Серапионовы братья", в которую входили Зощенко и Каверин, Федин и Николай Тихонов. А его поздние произведе- ния - "Пещера", "Мамай", "Послание Замутия, епископа обезьян- ского" - свидетельствовали о том, что в русской литературе появился самобытный мастер фантастического гротеска, достой- ный наследник Гоголя и Салтыкова-Щедрина. (Еще один любопыт- ный штрих: Замятин редактировал Собрание сочинений Уэллса!) Однако к лучшей книге Замятина привела не литература. Подобно многим русским интеллигентам той поры, он после окончания института с головой ушел в политику. Активно участ- вовал в революционном движении, был свидетелем легендарного восстания на "Потемкине"; вступив в РСДРП, несколько раз ухо- дил на нелегалку. К 1917 году за его плечами - солидный рево- люционный опыт: аресты, ссылка в Сестрорецк... Революцию Замятин встречает в Англии, куда был команди- рован как "спец", чтобы проследить за строительством русских ледоколов. Для него они были символом России: "Ледокол - пи- сал он, - такая же специфически русская вещь, как и самовар. Ни одна европейская страна не строит для себя таких ледоколов, ни одной европейской стране они не нужны: всюду моря свободны, только в России они закованы льдом беспощадной зимой - и, чтобы не быть отрезанным от всего мира, приходится разбивать эти оковы. Россия движется вперед странным, трудным путем, не похожим на движение других стран, ее путь - неровный, судоро- жный, она взбирается вверх - и сейчас же проваливается вниз, кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая". В Англии же ему привиделся жуткий образ футуристического города-мира: "Но представьте себе страну, где единственная плодородная почва - асфальт, и на этой почве густые дебри то- лько фабричных труб, стада зверей только одной породы - авто- мобили, и никакого весеннего благоухания - кроме бензина. Эта каменная, асфальтовая, железная, бензинная, механическая страна - называется сегодняшним XX столетия Лондоном". ...Получив известия из Петрограда, Замятин не медля воз- вращается на родину. Революцию он не чтобы принял или не при- нял, как другие писатели - это была его революция ("Если бы все эти годы не прожил вместе с Россией - больше бы не мог писать".) Хотя нельзя сказать, что он, подобно многим, пришел в нее солдатом - подчинившись беспрекословно. У интеллигента Замятина к тому времени уже появились некоторые сомнения: "Веселая, жуткая зима 17-18 года. Бестрамвайные улицы, длинные вереницы людей с мешками, десятки верст в день, бур- жуйки, селедки, смолотый на кофейной мельнице овес. И рядом с овсом - всякие всемирные затеи: издать всех классиков всех времен и народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на театре всю историю всего мира... Писал в эти годы сравнительно мало; из крупных вещей - роман "Мы"..." Такая вот скромная запись о романе, прославившем автора во всем мире! Кроме его родины... Работа над книгой была начата еще в 1916 году, до рево- люции. Вряд ли близкое знакомство с Западом ускорило разоча- рование Замятина в социализме; скорее чтение Достоевского и знакомство с трудами Фрейда (он одним из первых почувствовал конфликт природы и цивилизации - в человеке и культуре). Тя- гостные, пессимистические мысли одолевали Замятина не в связи с частностью - социализмом; он начал серьезнее задумываться над перспективами человечества вообще. Может быть, поэтому и отнес свою утопию в необозримо да- лекое будущее - на целую тысячу лет. ...В этом мире словно материализовался кошмар часовщика: люди превращены в винтики, пружинки и зубчатые колесики ги- гантского часового механизма. У них нет стремлений, фантазий, чувств - одни лишь функции. Уже знакомый нам Владимир Одоевский почти за век до За- мятина предвидел явления странные: "часы запахов: час какту- са, час фиалки", "машину для романов и отечественной драмы"... Кажется, автору романа с кратким названием "Мы" были знакомы эти слова предшественника, которым исполнился без малого век: "полное презрение к достоинству человека, боготворение злата, угождение самым грубым требованиям плоти стали делом явным, позволенным, необходимым. Религия сделалась предметом совер- шенно посторонним; нравственность заключалась в подведении исправных итогов; умственные занятия - изыскание средств об- манывать без потери кредита; поэзия - баланс приходно-расход- ной книги, музыка - однообразная стукотня машин; живопись - черчение моделей". То, что посетило Одоевского как вспышка, моментальное прозрение, Замятин в романе "Мы" расчертил подробно и обстоя- тельно - инженер! В краткой ретроспекции мы узнаем, как периоду разболтан- ности и всеобщей неопределенности ("анархия свободы") положи- ла конец Двухсотлетняя Война - война между городом и дерев- ней. В результате победы первого мир был окончательно спроек- тирован, и отныне все человеческое сообщество превратилось в стройную систему - нумеров. Однако решительные "архитекторы человеческого счастья" (ни во времена Замятина, ни позже у него на родине эти слова не воспринимались иронически) натол- кнулись на препятствия иного рода. Кто-то древний заметил, что миром правят Любовь и Голод; приходилось как-то сдвигать эти досадные "завалы" на обочину общечеловеческой столбовой дороги. С голодом, иначе говоря, с проблемой накормить постоянно растущее народонаселение справились легко. Была изобретена искусственная ("нефтяная") пища, и хотя при переходе к ней погибло 8/10 всего населения Земли, остальным досталось нас- лаждение рукотворным математизированным "раем"... Сложнее оказалось с человеческим естеством, его трудно регулируемыми потребностями и странностями: "Наконец и эта стихия была тоже побеждена, т.е. организована, математизирована, и около 300 лет назад был провозглашен наш исторический "Lex sexualis": "всякий из нумеров имеет право - как на сексуальный продукт - на любой нумер". Иначе говоря, любви, привязанности, семьи в утопии Замятина нет - только сексуальное общение "по предва- рительной записи". Вообще, поскольку населяют утопию нумеры, то и жизнь в ней - не жизнь, а одно сложное "социальное уравнение". Вероятнее всего, идею математизировать утопию автору с сарказмом подсказал "человек из подполья" Достоевского: "Не- зыблемы и вечны только 4 правила арифметики. И только мораль, построенная на этих 4 правилах, пребудет незыблемой и веч- ной". Пройдет еще четверть века после выхода замятинского ро- мана, четверть века, заполненная неустанными трудами социаль- ных математиков - и залитая кровью! - и герой другой великой антиутопии, споря и с Замятиным, и с Достоевским, придет к своему выстраданному обратному тезису: "Свобода - это возмож- ность сказать, что дважды два четыре"... Но все по порядку. Пока же и в идеальное уравнение вкра- лась столь ненавидимая замятинским героем трансцендентная ве- личина; как во всякой антиутопии, размеренный и претендующий на вечность порядок неизбежно содержит и "червоточину". В утопии Зпмятина ксть недовольные, которых не пугает перспектива публичной казни (роль электрического стула играет некая Машина, включает которую вождь - Благодетель). И вот с ними-то, с диссидентами этого мира все неясно. Революционное подполье, мечтающее о свержении ненавист- ного "совершенства", как и всякая революция, в большей степе- ни основано на отрицании. Какой мир они построют, если побе- дят, они и сами не вполне представляют; скорее всего это бу- дет царство на земле все-таки не божье... И названа организа- ция весьма прозрачно - "Мефи" (чем закончить это слово, обра- зованный читатель быстро сообразит); и противопоставить осно- ванной на логике утопии революционеры могут только нечто диа- метрально противоположное. Стихию не сдерживаемых инстинктов, атавизмы (рассказчик все время подчеркивает остатки волосяно- го покрова на своих руках), торжество эгоистического "я". Мало приятная перспектива, что и говорить. Принято сочувствовать угнетенным. Но захочется ли жить в мире, в котором победит их революция? История напоминает: од- нажды на сцену уже вышли те, кто тоже отстаивали свое право на иррационализм, "голос крови" и атавистическое чувство, как альтернативу разуму. Известно, к чему это привело. Замятин, правда, успел умереть до их прихода... Страшен финал. Не потому даже, что возлюбленная героя погибает, а его подвергают лоботомии. Ужасны последние слова нумера, которого заботливые социальные лекари вылечили, уда- лив ему из мозга "опухоль"-фантазию: "Разум должен победить". И это плохо?! Отвратительно, согласится читатель замятинской антиуто- пии, только что познакомившийся с результатами "царствия Ра- зума". Но если на секунду задуматься: а как насчет сна разу- ма, рождающего чудовищ? Быть может, противоречия романа во многом связаны с по- лемикой, которую вел писатель. Не только социальной, но и чи- сто литературной. Замятин резко выступал против набиравшей силу идеологии Пролеткульта, в котором не без оснований распознал тирана, не уступающего тому, чей портрет еще не висел на всех обществен- ных зданиях и в кабинетах. К тому времени идею разумной орга- низации общественной жизни знакомого нам Александра Богданова подхватило молодое поколение "пролетарских" поэтов, не обла- давших ни его образованием, ни кругозором. Они рисовали апофеоз Машины, железного мессии, который сокрушит старый мир со всей его обветшалой "буржуазной куль- турой", а взамен построит новый. Мир идеальной организации и порядка, мир-фабрику, мир вычисляемого человеческого счастья, полного растворения каждого во всех. Уже не ансамбль разнооб- разных "Я" - но всеобщее, интегрирующее "Мы". Замыслы этого нового "мы-человечества" не ограничиваются Землей - все мироздание отныне расчерчено под единую строите- льную площадку для будущих "организаторов". Уже на первой странице романа глаз цепляется за фразу: "Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах - быть может, еще в ди- ком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несем им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми. Но прежде оружия мы испытаем слово". Подобный "космизм" внушал бы меньшие опасения, если б экспериментировали реальные прототипы романа только на бумаге. К несчастью, утопии пролеткультовцев очень скоро и абсолютно серьезно начали воплощать в жизнь - просто "культовцы". Вот, например: откуда эти чудовищные инструкции-воззва- ния? "Сорок тысяч в шеренгу... Проверка линии - залп. Выстрел вдоль линии. Снарядополет - десять миллиметров от лбов. Трид- цать лбов слизано - люди в брак". Что это, внутреннее распо- ряжение по ГПУ? Вовсе нет: процитировано несколько строк из последней изданной публицистической книги одного из видных теоретиков Пролеткульта Алексея Гастева "Слова под прессом". Написанной, кстати, почти одновременно с романом Замятина. Теперь мы знаем, что за образ неотступно сопровождал ав- тора романа "Мы". Наших он знал прекрасно. Хотя никак не могу взять в толк: как же он не предугадал единственно возможную реакцию Власти на свое произведение? История издания замятинского романа - история, увы, в основном зарубежная, не наша. Он-то отнюдь не считал, что составляет пасквиль на идеа- лы победившей революции (что ему вменили в вину). Это отмеча- ли и первые рецензенты, среди которых нельзя обойти молчанием одного, заявившего: "Вполне вероятно, однако, что Замятин во- все и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры... Цель Замятина, видимо, не изобразить конкретную страну, а показать, чем нам грозит машинная цивилизация". Имя написавшего это по горячим следам - Джордж Оруэлл. Однако в России опубликовать роман не удалось (причем шел ведь не 37-й год, не успели отпраздновать и трехлетнюю годовщину революции). На этой книге - первая жертва в советс- кой литературе? - был удачно опробирован "метод полемики", хорошо послуживший в дальнейшем. Роман цитировали и громили в печати - по рукописи. Каким-то образом содержание стало изве- стно спорым и разгоряченным борзописцам - и травля началась! В отчаянье автор переправил рукопись за рубеж, и появил- ся роман сперва на чешском языке в Праге. В 1924 году его пе- ревели с чешского на английский, после чего слава книги пошла гулять по всему миру. Только в 1927 году Замятин впервые прочитал свое произ- ведение ...на родном языке, на котором оно и было написано. Но снова - Прага, эмигрантский журнал "Воля России"... Пошла вторая волна охоты на "еретика" (он, кстати, очень любил это слово!), причем на сей раз дело не ограничилось разносами в газетах. Писателя фактически отлучают от литера- туры: запрещены или просто сняты без всяких объяснений его пьесы, подряд одна за другой вылетают из планов издательств книги. День ото дня росла вокруг Замятина зловещая пустота. Чем это грозит, он догадывался. Нужно было делать выбор, и в 1931 году Сталин получает его письмо. По сути это... просьба о помиловании: "Для меня, как для писателя, именно смертным приговором является лишение возмож- ности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немысли- мо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся, травли". В конце письма автор про- сит заменить ему высшую меру наказания ("если я действительно преступник и заслуживаю кары") на - высылку из страны. И... неожиданно получает милостивое разрешение на эмиг- рацию. Похлопотал за него Горький, в то время уже написавший "Несвоевременные мысли" и понимавший, что ждет Замятина в недалеком будущем, останься он в стране. Замятин еще счастливо отделался! Другой еретик, извест- ный экономист Александр Чаянов, в тот же год - 1920-й - опуб- ликовавший "Путешествие моего брата Алексея в страну крестья- нской утопии", поплатился жизнью... В ноябре 1931 года Замятин покидает родину; спустя шесть лет он скончался от грудной жабы. Провожавшие его в последний путь (на тихое парижское кладбище для бедняков) художники-эмигранты Добужинский и Ан- ненков, вероятно, были в курсе последних новостей из России. В Москве только что закончился очередной Пленум ЦК, на котором были исключены из партии Бухарин и Радек. Их самих арестовали прямо во время работы Пленума, в вестибюле - и когда принималось решение, оба уже находились на Лубянке. Предсказанная Замятиным Машина, испепеляющая недовольных режимом Благодетеля, работала на всех оборотах.